Фотий, архимандрит, известный церковный деятель эпохи Александра I (1792—1838), в миру Петр Никитич Спасский, родился в Спасском погосте Новгородского уезда, где его отец был дьячком при приходской церкви. В1814 г. Фотий кончил новгородскую семинарию и перешел в петербургскую духовную академию, которую, однако, был принужден оставить в следующем году по болезни. Пользуясь расположением ректора академии, архимандрита Филарета, Фотий в 1815 г. занял должность преподавателя александро-невского училища. В 1817 г. Фотий осуществил давно созревшее у него намерение и постригся в монахи, получив вместе с тем должность законоучителя во 2-м кадетском корпусе. Будучи монахом, Фотий вел жизнь настоящего аскета — постился, носил вериги, ходил в летней одежде зимой, возводя такое подвижничество в жизненное правило для себя. На этой почве Фотий скоро расстроил свое и без того слабое здоровье. У него начались галлюцинации. По словам Фотия, его посещали «бесы», стремившиеся коварным образом соблазнить и ввести его в грех. Подвижнический образ жизни и строгое православие Фотия скоро сделали его имя известным в широких кругах петербургского общества. В корпусе на уроках закона божьего, в храмах во время своих проповедей он неустанно обличал модных тогда «мистиков, масонов, иллюминатов и методистов», производя страстностью речей сильное впечатление на своих слушателей. Одна из таких проповедей, произнесенная в 1820 г. в Казанском соборе, послужила причиной перемещения Фотия в Деревяницкий монастырь, настоятелем которого он был назначен. К этому времени относится знакомство Фотия с А. А. Орловой-Чесменской, занимавшей влиятельное положение при дворе и обладавшей громадным состоянием. Это знакомство, скоро приведшее Орлову-Чесменскую к полному подчинению Фотию, оказало огромное влияние на его дальнейшую судьбу. С помощью этой «дщерь-девицы» Фотий, возведенный в сан архимандрита, был переведен в 1822 г. настоятелем Сковородского монаетыря. В этом же году он был вызван в Петербург, где был встречен своими почитателями, как страдалец за веру. Заручившись симпатиями тогдашнего министра духовных дел и народного просвещения князя А. Н. Голицына, ловкого царедворца и человека, пользовавшегося давним расположением Александра, Фотий через Голицына был представлен государю. Милостиво принятый им, Фотий в этом же году был назначен настоятелем первоклассного Юрьевского монастыря. Связи и богатства Орловой-Чесменской, которая была преданнейшей его поклонницей и, по словам известной эпиграммы Пушкина, принадлежала ему «грешною плотию», наконец успехи в столице сильно способствовали росту честолюбия Фотия, желанию играть роль в обществе и «непомерной духовной гордости» его. Занятое Фотием положение послужило причиной привлечения его к сложной политической интриге, имевшей конечной целью удаление Голицына. Голицын стоял на дороге у Аракчеева, не желавшего разделить с кем-либо близость и симпатии Александра. Оставаясь в тени, Аракчеев привлек к этой интриге митрополита Серафима, адмирала Шишкова, Магницкого и Фотия, причем именно последний и был избран для нанесения удара Голицыну. Являясь защитником чистого православия и обличителем модного тогда в русской церкви мистического направления, пользовавшегося покровительством Голицына, Фотий повел яростную кампанию против министра, обвиняя его в иллюминатстве и чуть ли не в потрясении государственных основ. Интрига увенчалась успехом. 15-го мая 1824 г. Голицын был уволен от занимаемых им должностей. Борьба с Голицыным, с мистическими течениями, утвердившимися в церковной жизни, а также в области народного просвещения тогдашней России, борьба, наконец, с библейским обществом, возбуждавшим против себя особенно сильную ненависть узких националистов, приверженцев старины и блюстителей чистоты православия, показала, что христианские добродетели Фотия великолепно уживались в нем с мирской суетностью и качествами, мало свойственными истинным христианам. Фанатик, изувер, неразборчивый в средствах борьбы со своими врагами, лично бескорыстный, но знавший цену деньгам, заносчивый, лукавый, временами льстивый, любивший популярность и желавший играть роль в государстве, Фотий является истинным сыном своего времени. Со смертью Александра Фотию не пришлось больше принимать участия в «большой» политике. Его жизнь протекала в стенах Юрьевского монастыря, который стараниями Фотия и деньгами Орловой-Чесменской был обновлен, расширен и сделан одним из самых богатых монастырей России.

— Графиня часто посещала Фотия?

— Когда приезжала в Юрьев, бывала у него ежедневно. Она ни одной утрени не пропускала; отстоять службу и пойдет с Фотием в келью, да и сидит там до двух часов, а потом уходить на мызу обедать. Он ходил к ней редко. А когда на мызе бывали гости, Фотий никогда не являлся между ними, даже сердился и говорил, что от них один только мирской соблазн. У себя знатных людей он избегал, а при столкновения обращался с ними грубо, пренебрежительно. Однажды сидели мы дома — я и Фотин, приближенный иеромонах Фотия. Сам Фотий был в одной рубашке, со сборками на шее. Вдруг послышался скрип сапог, и в переднюю вошел генерал Набоков. Фотий выглянул в дверь и спросил:

— Кто там?

Увидя нас стоящими, он мигнул нам, что, мол, садитесь, много чести будет. Потом ушел на прежнее место. Набоков подошел к Фотию и сказал что-то на ухо.

— Нет, нельзя,— ответил он.

Снова пошептал гѳнерал и получил тот же ответ. Когда Набоков в третий раз нагнулся к Фотию, то он сказал:

— Это можно; Фотин, сведи их в ризницу.

После, как рассказывал нам Фотий, приезжала из Питера тайная советница и просила, чрез Набокова, посмотреть примечательности монастыря, а главное, побеседовать с Фотием или даже взглянуть на него. В личном свидании он отказал и объяснил такими словами: «Я не кот заморский, чтобы на меня смотреть; я знатных боюсь, как ежей колючих».

— А с графиней Фотий обращался мягко?

— Нет, довольно грубо. Скажет: «Чадо, подай мне книгу!» Она принесет, да не ту. Он сунет ей книгу под нос и закричит: «Дай ту, которая на комоде лежит!» Или придет со службы усталый, изнемогший; опустится на диван и прикажет графине: «Сними сапоги». Она стащит. «Чулки сними», опять крикнет.

— Как умер Фотий?

— Он болел долго. У него все тело было в ранах, которые, по словам его, образовались от вериг. Раз будто бы пришел он в церковь во имя Всех Святых, вдруг огонь опалил его и сжег полу мантии. Тут он оповестил о близкой своей кончине.

— Скучала, конечно, графиня по Фотии?

— Не без того. Она ведь верила в него, как в святого. После часто приезжала в Юрьев и подолгу жила на мызе. Графиня любила садоводство и содержала для этой цели вольных рабочих. Нанимались девушки, с мая до августа, для чистки дорожек, поливки и поления. Девушкам графиня платила по восьми рублей в месяц жалованья и дарила платочки. Мужчины получали вдвое больше. Она терпеть не могла пьяных и женатых. Когда бывала дома, то следила за людьми с балкона, в подзорную трубу; но мы все-таки удирали. Сами оденемся в мундиры, девушек нарядим в рубахи, шляпы— и махнем с мызы в Юрьевскую слободку. Выходила графиня из дома в два часа и гуляла по садам, аллеям, рощам. Встретит кого-нибудь за работой, понравится ей ловкость и проворство работника — сейчас подарок; свернет кредитку в трубку и скажет: «Нако тебе карамельку, только не говори никому и не хвастай». Если кто провинится в чем, тому наказаний никаких не делала, а только объявить: «Уволься». Вины она мало за кем признавала, разве узнает о чьей-либо женитьбе — того и года не продержит.

Графиню все любили и трудились зато добросовестно; да и было над чем работать. Чего только не росло у нее на мызе: в оранжереях — персики, абрикосы, виноград, груши, сливы; в теплицах — огурцы, салат, шампиньоны; в парниках арбузы, дыни. По смерти ее монастырь сдавал эти угодья в аренду за шесть тысяч рублей, а теперь от них и следов совсем мало. Остались рощи, но без пользы заглохли. Верхний этаж дома, на мызе, отдается дачникам, а в нижнем помещается монастырская богадельня. Амбары, кладовые, конюшни пустуют и рушатся. Есть два сада, но такие ли, как прежде были; снимают арендаторы в лето за 50—100 рублей. А сколько, бывало, кормилось пришлого люда, сколько раздавалось пособий — графиня добрая была. С прошениями принимала каждый день. На похороны давала по 5-15 рублей, погорельцам — 30-50 рублей. Это выдавала графиня лично, а милостыней распоряжался дворецкий — по четвергам и субботам. Когда выходила из церкви и встречала нищих, то непременно спрашивала, получили ли они в известные дни графскую лепту (В субботу по 50 коп., а в четверг — 30 коп.). Кроме того, в монастыре бывали обязательно даровые обеды — для благородных с шампанским, а для бедных попроще. Обеды назначались в праздники Георгия, Воздвижения, Михаила-Архангела, Феоктиста, Неопалимой Купины и в память Фотия, дядей и теток. На обедах сама графиня присутствовала, но ела мало и пила житный кофе, да красное вино с водой.

Ныне ничего этого не стало, ныне ломтя хлеба еле выпросишь. Не жалела графиня денег, лишь бы была при ней церковь и молитва. Она ежедневно ходила на службу к ранней, поздней обедне, к вечерне, всенощной; любила зычные голоса. В этом деле отличались иеродиакон Михаил, певший сильным басом; Кифа пел на все голоса. Евтихий и архимандрит тоже пели громко и приятно.

— Долго жила графиня после Фотия?

— Десять лет. Она почувствовала себя дурно в церкви пред тем, как собиралась в Питер. В коляске нашли шкатулку и духовное завещание на вечный капитал, процентами с которого монастырь пользуется. Ее отнесли на полотне в дом; там она попросила у горничной воды, выпила и скончалась. На мызе графиня лежала три дня в гробу, обложенном кованной парчей, а потом тело стояло в Георгиевском соборе двенадцать дней.

— Правда, что графиня была пострижена?

— Правда. В этом я лично убедился, когда помогал нести гроб: она лежала в черном монашеском платье. Да ее и на панихиде вспоминали Агнией и поминали шесть недель монахиней. О пострижении не так хлопотала она сама, как двоюродный брат ее. Монахиней она не должна была иметь никакого ценного имущества, вот брат и старался постричь ее, чтобы отобрать от нее имения и все то, что было подарено ею монастырю. Гробницы Фотия и графини поставили в церкви на поду, но вскоре это запретили; тогда весь пол в церкви опустили на законную глубину, сделали так, что и в земле, да на земле. Обе гробницы покрыли одним серебряным покровом, но тоже не позволили. Ох, греховные были дела. Теперь, слава Богу, все миновало. Монастырь живет в мире, согласии, ни в чем не нуждается.

Архимандрит Фотий